Сочинение по комедии "Горе от ума" на тему: "А судьи кто?"

Формулировка темы отсылает читателя к начальной фразе известного монолога Чацкого «А судьи кто?..», следующей за репликой Фамусова: «Не я один, все так же осуждают». Надо заметить, что до этого момента разговор идет в довольно мягком тоне со стороны Фамусова: он выражает сожаление, что «с эдаким умом» молодой человек нигде не служит. Чацкий же сразу заостряет конфликт: сначала следует более чем резкая реплика: «Нельзя ли пожалеть о чем-нибудь другом? // И похвалы мне ваши досаждают», — а затем и монолог, в котором переосмысляется слово «судить»: вместо значение «считать, полагать», «иметь мнение, суждение о чем-либо» оно приобретает смысл судебный, обвинительный.

Можно заметить, что Чацкий делает выпад первым, — другая сторона не совершает прямого нападения, а только выражает недовольство несходством взглядов. Чацкий же как бы предвосхищает и даже провоцирует дальнейшее развитие конфликта, где общественное мнение, «суждение» превратится в судилище толпы «мучителей» над одиночкой-бунтарем. Приговор такого суда — признание человека не таким, как все, и изгнание из общества — суров и невыносим для того, кто не мыслит себя без этого общества, кто высшей целью своей жизни ставит добиться положения в нем. Такого человека подобный приговор больше всего страшит, и он стремится всеми силами приспособиться к обществу, жертвуя своей индивидуальностью.

Таких героев в пьесе большинство. Каждый из них по-своему обнаруживает страх перед общественным мнением: и Фамусов с его паническим: «Под суд, под суд!», с его комичным ужасом при воспоминании о Марье Алексевне; и Репетилов, храбрец и бунтарь на словах. тушующийся от возгласов: Мсье Репетилов! Вы! Мсье Репетилов! Что вы! Да как вы? Можно ль против всех! Да почему вы? Стыд и смех, — и покорно отвечающий: «Простите, я не знал, что это слишком гласно». Как мы видим, не смеют «свое суждение иметь» не только такие заведомо беспринципные герои, как Молчалин, даже Платон Михайлович Горич, прекрасно зная Чацкого, после некоторого колебания предает старого друга, не в силах противостоять общественному суждению («Ну все, так верить поневоле»). Только Чацкий не в силах притворяться и скрывать свои убеждения, подделываясь под мнение большинства, — остается безоружен перед судом толпы и обречен выслушать ее приговор. 

На это не решается даже Евгений Онегин. Ведь та же тема — человек перед лицом общественного суда — звучит и в пушкинском романе. Не случайны переклички текста романа с комедией Грибоедова:

И вот на чем вертится мир,

И вот — общественное мненье! —

восклицает автор, когда Онегин не может нарушить принятые в обществе приличия. Избегая насмешек светского сплетника Зарецкого (не случайна и параллель: Зарецкий — Загорецкий), он фактически демонстрирует, что более приемлемый выход — убить друга из-за пустяка на бессмысленной дуэли. Здесь буквально и зловеще воплощается грибоедовская формулировка: «Злые языки страшнее пистолета».

Подобная ситуация — надежный пробный камень для человека, считающего себя независимым мыслителем, стоящим выше толпы. Онегин, как можно видеть, не выдерживает испытания. И только Чацкий, при всей неразумности его прямолинейного вызова, при всей смехотворности попыток доказать что-то «московским бабушкам», сохраняет свои убеждения, свое истинное лицо, не кривит душой, не стесняется в одиночку пойти против всех. Он вступает в спор практически по всем вопросам жизни: о государственном и общественном устройстве России и о проблемах воспитания детей в дворянских семьях, об отношении помещика к крепостным и о национальном достоинстве русского человека, о просвещении и о свободе личности в обществе, о службе как служении делу и о службе как прислуживании вышестоящему начальству. О чем бы ни шла речь, во всем он смеет «свое суждение иметь», рискуя оказаться изгоем.

Нельзя не заметить, что в пьесе есть только один до определенной степени похожий на него человек — это Софья. Она не слишком интересуется политическими вопросами и не рассуждает о них, но в решении главного вопроса в жизни женщины — выбора личной судьбы — она вполне самостоятельна: «Хочу — люблю, хочу — скажу». Она, барышня, всерьез думает о неравном браке с «безродным» секретарем, что вызвало бы скандал в ее кругу. Таким, как она, общественный суд готовит свой приговор, свой «мильон терзаний». Но для нее, как и для Чацкого, ее личная свобода выше, чем признание толпы. Своей искренностью и наивностью в истории с, Молчалиным она напоминает Татьяну Ларину, которая не побоялась честно выразить свои чувства.

Однако, поскольку Софья не вступает в споры по социальным вопросам, подобно Чацкому, а просто борется за свое право на любовь (и до конца пьесы — тайно), то ее конфликт с обществом не так явен, он затушеван, и в какие-то моменты она даже сливается с толпой, присоединяется к ней, — например, в осуждении Чацкого, который один испытал всю тяжесть суда толпы и изгнанничества.

Но, несмотря на горечь разочарования, Чацкий не выглядит человеком, который побежден и собирается сдаваться. Будучи «подсудимым», беспрестанно обвиняемым, он осмеливается подвергнуть сомнению «компетентность» суда. Можно задаться вопросом: чем сильны люди круга Фамусова, почему они чувствуют себя вправе судить? Очевидно, они опираются на авторитет большинства, все высказываемые ими идеи обеспечены поддержкой «отцов» и благоразумных московских «дядюшек». Здесь уместно вспомнить «Думу» Лермонтова:

Богаты мы, едва из колыбели,

Ошибками отцов и поздним их умом, —                        j

где рисуется похожий психологический тип человека, который не приучен мыслить самостоятельно или же боится этого. Только люди лермонтовского поколения ощущали это вынужденное слияние с толпой как свою трагедию. А герои фамусовского мира спокойно живут представлениями «века минувшего», — ведь фактически только новая, романтическая эпоха поставила проблему человеческой индивидуальности и выделения ее из массы, а до этого коллективное начало господствовало над проявлениями индивидуализма. Люди «века минувшего» не находят ничего зазорного в том, чтобы жить мудростью большинства, не выделяясь из толпы.

Чацкий же опирается на иную систему ценностей, усвоенную им в конечном счете из идеологии европейского просветительского свободомыслия. Следуя этой системе представлений, человек, исходя из своего здравого смысла и голоса своей совести, способен принимать самостоятельные решения и, не останавливаясь перед авторитетами, может вершить свой собственный суд, хотя бы и над всем обществом.

Надо сказать, и по стилю на обвинительные речи куда больше похожи монологи Чацкого, нежели полные разговорно-просторечных словечек реплики героев фамусовского круга. Эти судьи, прячась за спины авторитетных старших (по возрасту или по положению), не могут скрыть своего страха перед одиноким подсудимым («Ах, Боже мой, он карбонари!», «Подальше от него!»). Чацкий же произносит каждый раз целую речь («Говорит, как пишет»), публицистическим пафосом напоминающую поэтические и гражданские выступления декабристов. Ситуация, когда и «один в поле воин», принадлежит к типичным для романтической культуры: герой, который выше толпы, страдает от ее приговора, но одновременно сам вершит свой моральный суд над ней.

Таким образом, судьи и подсудимые меняются ролями. Появляется личность, способная «свое суждение иметь», и конфликт приобретает остроту и объемность. Пьеса Грибоедова является своего рода проекцией, отражающей глубинные изменения, происходившие в русском обществе начала XIX в.